Глава 1 - Сердце Дикуля
С опозданием на год, но, кажется, понял, почему не получились первые два варианта нашей рукописи.
В итоге убрал большую часть своих рассуждений.
И настоял в споре с Дикулем, чтобы последняя глава превратилась в первую.
В ней — о тех, кому Валентин Иванович вернул надежду; людские судьбы, какие они есть, без прикрас. Особенно страшные со стороны.
Так и не избавился от огненного жала в сердце, когда говорил с обреченными на неподвижность мужчинами, женщинами, детьми или читал их письма к Дикулю, каждой строчкой взывающие о помощи.
И еще — это непроходящее чувство вины перед ними...
Знаю, что цирк для уникального силового жонглера Валентина Дикуля значит больше, чем жизнь. Не будь цирка, может, и не было бы этого великого целителя-самоучки. И со страхом думаю: кто бы тогда поставил на ноги почти тысячу безнадежных «спинальников»?
Глава 2
Наблюдал за выступлениями Дикуля на манеже раз сто, не меньше. И каждый вечер замирал с внутренней дрожью: упаси, Господи, если какой-нибудь из сорокапятикилограммовых, похожих на пушечные ядра, шаров, которыми он жонглирует, будто теннисными мячиками, и в конце концов ловит на основание шеи, чуть сойдет со своей единственной неубийственной траектории.
У него есть еще гири, по восемьдесят килограммов каждая. И штанга в его артистическом арсенале в цирке. Он дал систему, какую всем дает. Через несколько месяцев сделали мне станок по его чертежам, и начал я с начальных тестов.
— Вы сразу поверили в Дикуля?
— Нет. Не то чтобы я не верил в него или в его систему, а просто уже было очень много людей, которые хотели помочь. Меня же больше всего поразило, что Дикуль после травмы сам превратил себя в нормального человека.
Но все равно, пока я не встретился с ним, было что-то такое потустороннее, неверие, что ли.
Меня в первое время особенно еще бесило, что как надо не получалось. Движения какие-то хаотичные... Делал тестовые упражнения, но не покидало ощущение, что у меня ничего путного никогда не выйдет.
Мама отвезла Дикулю мой отчет, и он сказал, чтобы я показался ему.
И вот первая встреча. Мы с ним долго разговаривали, а потом Валентин Иванович говорит: «Давай-ка попробуем постоять». Честно говоря, я не поверил — что значит постоять? Он надел мне на ноги такие железные башмаки, которые у него есть для этого, и ...поставил! Только чего это ему стоило!
— Вот именно: чего ему это стоило?
— Ну мне-то ладно. А вот ему? У меня ноги в разные стороны едут, никакой координации, никакого понятия о шаговом движении. Он злится. Я пытаюсь, хочу сделать то, что он приказывает, но не получается. Он злится, я злюсь. В конце концов поставил меня, и я даже сделал первые два шага.
— Сами?
— Да, сам. Держась за его плечи. Тогда я еще не догадывался, что как раз и случился переломный момент — когда я сделал эти два шага и поверил, что на самом деле что-то получится. После этого дело пошло уже с верой в то, что смогу ходить: Опять занимался сам. К нему не ездил месяца три-четыре. Когда приехал во второй раз, то координация у меня стала гораздо лучше.
— Как вы думаете, что движет Дикулем?
— То, что он Человек с большой буквы и движут им чувства чисто человеческие. Он расстраивается по пустякам, нервничает, но он всегда отходчив. И что главное: к нему приходят — он ведь никогда никому не отказывает. Вы посмотрите, Валентин Иванович приходит в цирк в девять утра, уходит в десять вечера. И так каждый день. Постоянно какие-то люди, постоянно с какими-то просьбами, бедами. Я сам из этих людей и знаю, что говорю.
—Игорь, вы верите в своё полное выздоровление?
— Я реалист. Хотя почему не верить? Но оно зависит не только от меня, не только от нашей работы, но и от степени поражения сг.инного мозга.
— Вы мечтаете вернуться в авиацию?
— Конечно.
— Насколько это реалы о на сегодняшний день?
— На сегодня — нет, Хак минимум года через три-четыре, смотря как пойдут дела.
— Вы женаты?
— Да. И эта моя личная история, совсем не интересная. А впрочем, если вам надо... Я женат второй раз. До травмы была у меня жена. Затем, где-то через полгода, точнее — через семь месяцев, она, видимо, испугалась всего, что будет. Словом, мы разошлись.
— По-человечески вы смогли ее понять?
— По-человечески, как вы говорите, можно понять любого. Меня в тот момент просто немного удивило, что она даже не дождалась, пока выйду из госпиталя. А в принципе, понять ее можно и оправдать тоже.
— У вас есть дети?
— Двое. Дочке девять лет, сыну — семь с половиной.
— От первого брака?
—Да.
— Они живут с первой женой?
—Да.
— Вы их видите?
— Последний раз — два года назад, когда они ко мне приезжали.
— Дети знают, что с вами произошло?
— Конечно.
— Извините, и когда вы второй раз женились?
— Две недели назад.
— Я вас поздравляю! Как вы познакомились со своей женой?
— Дело случая. Я лежал в санатории, и она там была. Познакомились, встречались.
Довольно долго — целых полтора года. Вы же сами понимаете, что это такое — второй раз жениться, да еще в таком состоянии, как у меня...
— Вы сказали, что она тоже была в санатории У нее какая-то травма?
— Нет. Она — здоровый человек.
— Кто по профессии?
—- Инженер.
— Вы ровесники?
— Нет, она старше меня. У нее тоже двое детей.
— Которые сейчас живут с вами?
— Дело в том, что она из Таллинна. Сейчас, в но ябре, поедет туда, решит все вопросы. А под Новый год, вместе с детьми, уже совсем переедет ко мне.
— Вы счастливы? ]
— Конечно! Одиночество — страшная штука. Ко гда рядом с тобой родной человек, который тебя понимает, который тебя любит,— это очень большое, счастье.
— Что вы можете сейчас делать по дому?
— Все делаю. Научился. Я же все время один жил.
— А родители?
— Родители живут в Москве, мне же дали квартиру под Москвой. К ним приезжаю на зиму, когда слишком холодно. А так — сам. Сам все и делаю. Так что в этом отношении для меня проблем нет.
— Какое-нибудь хобби у вас появилось?
— Хобби у меня одно — встать на ноги. Поэтому много времени уходит на занятия. По пять-шесть часов ежедневно. Сейчас каждый день езжу к Валентину Ивановичу в цирк. Встаю в шесть утра, в семь выезжаю и часов в семь вечера возвращаюсь домой.
— Вы передвигаетесь с помощью костылей?
— Нет. Костыли пока не удержат. Вот с этими железками - — «козелками». Но сам веду машину. У меня «Запорожец». С ручным управлением.
— Извините, Игорь, еще один бытовой вопрос: сколько вы получаете?
— Двести пятьдесят рублей как ушедший из армии по инвалидности, минус восемьдесят шесть — это алименты. И плюс два раза в год где-то по сто тридцать рублей государство дает мне на бензин. Вот и все мои' доходы.
— Хватает?
— Деньги сейчас для меня не главное. Есть в жизни другие ценности, о которых вы, здоровые, к счастью, не задумываетесь. А работать, конечно, пойду. Как только мало-мальски встану на ноги, так и начну.
Глава 3
У меня диплом инженера. Планирую через годик уже приступить... Вы меня извините, но мне пора, надо круг дойти...
Пусть вас не удивляет, что интервью с бывшим командиром военного вертолета Игорем
Пустовитом состоялось не в Российском реабилитационном центре, где нынче директорствует
Валентин Дикуль, а в цирке. Тогда, в 1987 году, центра еще не было. Ныне многое изменилось в рабочем расписании Валентина Ивановича. Теперь он приезжает в цирк только на представления и тренировки. Хотя многие больные по старой памяти приходят к нему сюда. Просят дать совет, провести диагностирование. Он никому не отказывает.
Пустовит однажды сказал мне: «Дикуля нельзя рассматривать самого по себе. Дикуль — в каждом из нас. Мы, поднятые им на ноги, мы, превращенные им из калек в людей,— это и есть Дикуль».
Переводя на бумагу магнитофонное интервью с Игорем Пустовитом, я не изменил ни слова. Ибо в них и есть Дикуль. Даже в вопросах и ответах о горькой повседневной жизни несчастных. А может, наоборот, счастливых? Да, сейчас счастливых. Хотя врагу не пожелал бы преддверия их нынешнего счастья.
Чудес у Дикуля я насмотрелся достаточно.
А однажды видел приятный сюрприз, который приготовили ему друзья по цирку. И Дикуль, всегда уверенный в себе Дикуль, вдруг растерялся, как мальчишка, и смущенно улыбался аплодирующему залу.
Дело было так. Наступил момент, когда вопросами создания Всесоюзного центра реабилитации, работающего по методикам Валентина Ивановича Дикуля, занялись на правительственном уровне. На самом высоком уровне. Народ попросил. Надоело кормиться обещаниями: то землю в Москве под Центр городские власти никак найти не могли, то якобы достойного Центра здания.
Я хорошо запомнил 25 ноября 1988 года. Утром Дикуль поехал на прием к тогдашнему председателю Совета министров СССР Николаю Ивановичу Рыжкову. Вернулся в цирк уже не просто артистом, а отныне и должностным лицом — директором
Всесоюзного центра по реабилитации больных со спинномозговой травмой и последствиями детского церебрального паралича с должностным окладом в триста пятьдесят рублей в месяц. И приказ привез, последний из последних, как восклицательный знак: «Центр открыть с 1 января 1989 года».
Вечером Валентин работал в манеже номер, кото рый венчала его фирменная тысячекилограммовая пирамида.
Чтобы вы знали: цирк — это ни на что не похожее социальное явление. Что бы и с кем бы здесь ни произошло, плохое или хорошее, как в коммунальной квартире, сразу становится достоянием всех и каждого. И цирковые — народ особый — артисты. Вот и в тот «приказный» вечер инспектор манежа представил публике творца «пирамиды» в полном соответствии с моментом:
— Единственный в мире исполнитель трюка, заслуженный артист Российской Федерации, директор Всесоюзного...
И далее по тексту.
Зал аплодировал Дикулю стоя. Аплодировали за кулисами артисты. Кричала «браво!» публика. А те, кто понял, что именно наконец-то свершилось, плакали...
Глава 4 - Родом из цирка
Машинистка, перепечатывая первую главу, плакала над ней. Рассказал об этом Валентину.
Он остался на удивление спокойным:
— Объяснимая реакция одного человека на судьбу другого. Или попросту говоря — вполне человеческое проявление жалости.
— Но тебе-то эта жалость понятна? — спросил я.
— Умом понимаю, сердцем отвергаю,- ответил Дикуль. И тут же с места в карьер: — Пойми, наконец, что я, что мы — бывшие и настоящие калеки — испытали и прошли через то, что вам, здоровым, вот так, чтобы полностью, понять не дано. И дай Бог вам не знаться с этим как можно дольше. А лучше — никогда! Слышишь? Никогда!
Предваряя первый рассказ Валентина Дикуля, от себя добавлю: никому бы не пожелал детства, похожего на его детство.
Глава 5
Родился я в Каунасе, в послевоенные годы.
По отцу, Дыкулю Ивану Григорьевичу, украинец. По матери, Анне Корнеевне, русский.
Фамилия моя, та, что в метрике была указана,— Дыкуль. Через «ы». Но в литовском языке звук «ы» отсутствует, и пока жил в Литве — по детским домам и у бабушки своей, Прасковьи Никитичны,— звался Валентинасом Дику лисом. Сейчас по паспорту — Дикуль. Валентин Иванович Дикуль.
Отца почти не помню. Нет, помню. Большого, сильного, доброго и веселого человека помню. Это и есть мой отец. Другим он просто не мог быть.
Когда узнал, что он погиб от пули бандита, дал себе слово отомстить за него. Я тогда еще в детский сад ходил. Дети той послевоенной поры — это непра-! вильно взрослые дети. Часто больные, постоянно го-! лодные и отчаянно взрослые.
Через полгода после гибели папы умерла мама.
Я хорошо помню ее. Худенькая, легонькая такая, порывистая и очень красивая. Она тяжело болела.
И отца любила так сильно, что не пережила его гибели. !
С мамой беда случилась летом, когда наш детский садик жил на летних дачах. Как мне много позже рассказывали, в ту страшную ночь я проснулся и заплакал. Никак не мог успокоиться. Но я-то знаю, почему довел себя до истерического крика в ту ночь. Никто не может этого знать, только я один,
У моих ног, перед кроваткой, стояла мама. Я отчетливо видел ее силуэт. Она тянулась ко мне, хотела взять на руки, но какая-то сила мешала нам соединиться. Я тоже пытался коснуться ее руки и бился в истерике от непонятного страха.
Сбежались все: нянечки, воспитательницы,— долго-долго меня успокаивали.
Утром приехала бабушка и сказала, что ночью) умерла моя мама. Перед смертью она повторяла: «Валечка, Валечка... Дайте мне Валечку! В-а-а-ль...» Это были ее последние слова.
Я слышал, как воспитательница рассказывала бабушке, что ночью у меня была истерика и никто не мог понять, отчего вдруг со мной случилось такое. Они еще шептались о каких-то потусторонних силах. Я ничего не понял из их разговора. Лишь врезалась в память случайно расслышанная фраза, произнесенная бабушкой: «Боже мой, не может быть. В тот час умерла Аня».
Оказывается, может. Да что там может — на самом деле было... Я видел силуэт мамы, видел ее протянутые ко мне руки...
Где и при каких обстоятельствах погиб отец, а он был военным, узнал лишь в восемьдесят восьмом году. Раньше все мои запросы в соответствующие инстанции оставались без ответа. Или архивы были утеряны, или что-то другое. Я не знаю.
Когда я уже был известным человеком, пришло письмо из Управления КГБ Украины по Киеву и Ки- евской области, благодаря которому многое объяснилось. Маме, конечно, было известно, где и когда погиб папа. Но не успела мне рассказать, мал я еще был. Бумаг никаких не осталось. К тому же, в делопроизводстве той поры сохранилась удивительнейшая запись. Оказывается, после смерти мамы меня вскоре убило молнией. Поэтому и прекратились поиски единственного наследника Ивана Григорьевича Дыкуля.
Глава 6
Уверен сейчас в одном: вот дай мне вторую жизнь, чтобы заново ее прожить, с самого детства, я бы немногое .в ней изменил. И, может быть, травму свою оставил. Это когда из-под купола цирка упал на арену и сломал позвоночник.
Такое мое желание трудно и, наверное, даже невозможно понять.
Так вот: чтобы кем-то стать, надо через что-то пройти.
И я, если честно, боюсь остаться без своего сегодняшнего цирка, боюсь, что в другой и более счастливой моей судьбе не буду в состоянии помочь страждущим и обреченным на неподвижность. Впрочем, это так, фантазии.
И все равно, родись я заново, единственное, чего пожелал бы, так это долгих и счастливых лет моим родителям.
Мне иногда кажется, что, доведись испытать в детстве уют и заботу родного дома, я был бы немножко лучше. Просто лучше. И просто счастливее.
Если вы спросите, что я ненавижу в этом мире, отвечу так: войну, одиночество, сиротство, болезнь, ложь и трусость.
Глава 7
Бабушка мне говорила, что я родился недоношенным. Весил всего один килограмм и мог в любую секунду легкокрылым чистым ангелочком отправится на тот свет.
Выходили меня с огромным трудом. До сих пор не представляю, каким таким чудным образом осталась во мне жизнь.
Повезло.
Семья у бабушки была большой и без меня. Прокормить всех было трудно, не говоря о том, чтобы одеть. Когда кто-нибудь заболевал, то покупались лекарства вместо хлеба. Сразу на то и другое денег не хватало. Приходилось чем-то жертвовать. Иногда лекарством, иногда хлебом.
Выход из создавшейся ситуации оставался один-единственный — перевести меня, сироту, на государственное обеспечение. Адрес тут ясен — детский дом. Так в семь лет я стал воспитанником вильнюсского детдома.
На берегу реки стоял наш двухэтажный каменный особняк. В нем мы и жили. Нас было много — русских, литовцев, украинцев, поляков, евреев. И по большому счету до нас было мало кому дела. Душевных воспитателей можно было пересчитать по пальцам одной руки. Зато в нас с младых ногтей растили классовое сознание, лепили маленьких пролетариев. Несмотря ни на что. Ибо винтиками мы были мало кому нужными, но крепкими винтиками, закаленными бедой.
В наших детских душах горел огонь самостоятельности и свободы и пылала жажда мести. Каждого из нас коснулся нож войны, который резал по живому. Мы мечтали о суворовском училище, чтобы затем стать офицерами, и если опять начнется война...
По-моему, в то время в суворовское принимали после пятого класса. Я тоже подал документы. Но по какой-то причине мои документы не прошли конкурс. На экзамены так и не вызвали. Впрочем, я не очень сильно огорчился. В мою жизнь уже вошел цирк. И в сочинениях на тему «Кем я мечтаю стать?» постоянно писал одно и то же: хочу работать в цирке. Кем — не важно, но обязательно в цирке. Другие ребята радовали учителей желанием вырасти в летчиков, моряков, шоферов, машинистов. А для меня не было жизни без цирка. И когда я в очередной раз убегал из детского дома, то в милицию сообщался «стопроцентный» адрес, по которому следует искать «коренастого, ниже среднего роста, светловолосого Валентинаса Дикулиса, по прозвищу Алик». Это меня так в детском доме звали.
Да, милиция находила меня в цирке и возвращала на место. А в детдоме с провинившимися особо не церемонились. Наказывали больно и грубо: били, лишали еды, сажали под замок.
Став взрослым, понял одну простую истин}': я не озлобился в детстве на людей, не стал сначала волчонком, а затем матерым волком лишь потому, что в моей жизни появилась земная благодать под названием «цирк».
Ожесточиться было проще простого. Я говорил, что наше сиротское поколение росло слишком свободолюбивым, чтобы покорно сносить побои и унижения и ходить по струнке. И что поразительно: в нас жило чуть ли не врожденное чувство справедливости. Истинно мужской справедливости.
Ладно, за всех вспоминать, конечно, не буду, неправильно это. А за себя — пожалуйста.
Я никогда не был пай-мальчиком, так, чтобы правильным во всем. Все мои поступки шли от сердца. Ужасно не любил ябед и всяких подхалимчиков. Как разбирался с ними за предательство наших мальчишеских интересов, а когда и явное вранье — понятно: с помощью кулаков. Драки, ух, жгучими бывали. Но драться старались по правилам. Лежачего не били, кучей на одного не набрасывались. Хотя по разному случалось. Бывало, я в драку влезал против целой компании ребят куда меня старше. Да, знал, что могут прилично отметелить, но лез, потому что надо было кого-то защищать. Сколько помню себя в том нежном возрасте, постоянно кого-нибудь и что-нибудь отстаивал или за младших заступался.
Я, наверное, с той самой поры ненавижу любое насилие.
Вообще-то, я из тех людей, которые могут управлять собой и своими эмоциями. Но когда сталкиваюсь с безнаказанным издевательством, превращаюсь в не всегда управляемого. Что-то горячее к сердцу прильет, знакомая детдомовская злость окутает мозг, и пальцы сами собой в кулаки сжимаются.
Ну, сначала скажу плохому человеку, чтобы он или заткнулся, а еще лучше — убирался бы подобру-поздорову. Если поймет — хорошо, не поймет... Это его беда, не моя.
Только вы не подумайте, что Дикуль уж такой кровожадный, чуть что не по его правде — сразу в драку. Тут я на себя скорее наговариваю. Признаюсь, что, став взрослым и набрав свою нынешнюю силу, боюсь ударить по-настоящему кого бы то ни было. Очень зримо представляю, что с ним может произойти. Да и мне в тюрьму из-за какого-то негодяя садиться не хочется. И слава Богу, что все разбирательства пока заканчивались на моем гневном монологе. Правда, очень редко, но давал власть и рукам, когда совсем невмоготу становилось. Тогда брал гада одной рукой за шкирку, другой за задницу и отправлял полетать. Надеюсь, в общество он возвращался другим, хотя бы немножко просветленным.
Я так скажу: мужчина должен всегда оставаться мужчиной. Чтобы сей миг человеческое защитить. До милиции не всегда докричишься. Да у нее и других забот хватает, посерьезнее, нежели эта. Пускай мили-! ция лучше преступников ловит.
Возможно, не то, что надо и принято, вслух произнесу, но я уверен, что на страже главного нашего земного закона — защиты человечности и справедливости — должен ежеминутно и ежесекундно стоять каждый. Кто как может. Тем более если ты зовешься мужчиной.
Что еще рассказать о своем детстве?
Трудно вспоминать. Перебираю в памяти обрывочные эпизоды той поры и жду, когда начнут они нанизываться, как бусинки на ниточку.
И не 'могу забыть, как прихожу в себя в больнице, а ног не чувствую. Они есть и одновременно их нет. Страшно. А ведь это тоже мое детство.
Почему не вспоминается гладко то, что было до моей неподвижности, понять не трудно. Когда превратился в калеку и осознал, что со мной случилось, то все словно исчезло, все было зачеркнуто — не только будущее, но и прошлое. Детдомовская жизнь в те минуты казалась мне фантастически прекрасной. Лежа в койке, твердил себе, что готов на все, только бы прекратился кошмарный сон.
У меня была отнята жизнь еще и потому, что судьба воздвигла могильный крест на моем цирке...
Стоп. Вспомнил. Цирк моего детства требует отдельного рассказа.
Мне было лет девять-десять, когда в Вильнюс приехал цирк-шапито.
В то лето я пе убегал из детского дома «за глотком свободы» дальше городской площади. Но вот туда — регулярно. Воспитатели поняли, что никуда далеко не денусь, и на мои рейды смотрели сквозь пальцы.
А я помогал строить цирк. Скоро и рабочим надоело гонять меня со строительной площадки, они разрешали мне поднести что-либо легкое и небьющееся, посылали в магазин за продуктами.
Я стал своим для них.
Когда цирк поставили и развесили по городу афиши, тогда приехали артисты. Шумные, красочные деревянные вагончики окружили брезентовый шатер.
И у меня внутри что-то сломалось — ощутимо так застонало. Я превратился в ненормального ребенка, слегка, но явно «подвинутого» на цирке.
Но чтобы стать своим для артистов, мне понадобилась не одна неделя. Сначала, как водится, меня отовсюду шугали. Мало ли кто я такой — еще сопру что-нибудь.
Потом до цирковых дошло, что я скорее себе руку позволю отрубить, чем цирк обижу.
Помогал рабочим чистить манеж. Сторожу — присматривать за животными, уборщикам — подметать и мыть. Лето было теплое, и я частенько оставался на ночь в цирке. С едой проблем не возникало. Цирковые хлебосольны. Там кусок хлеба предложат, здесь вареной картошки или миску щей. Не голодал.
Зато меня хватились в детдоме. Когда и по вечерам перестал приходить, то подняли тревогу — мы же по списку существуем, не сами по себе. Сообщили в милицию, где меня искать. Милиция нашла и доставила в лучшем виде.
По головке меня, конечно же, не погладили. Прошлись по кой-чему другому.
На следующее утро я опять удрал в цирк. Вечером меня опять вернули. Милиционеры сказали, чтобы мы разбирались сами, они не собираются тратить время на дела, в которых напрочь отсутствует криминал.
Меня предупредили: если еще раз исчезну, то придется худо.
Я тоже честно предупредил, что завтра с утра убегу в цирк.
Что им было делать? Не на цепь же меня сажать.
В цирке я начал потихоньку осваивать манеж. Сначала с детьми артистов. Пока папы и мамы передавали им свое волшебное искусство, я смотрел и старался запоминать — что и как. Когда ребята оставались на арене в одиночестве, то присоединялся к ним, на практике вспоминая увиденное.
Иногда сами взрослые подсказывали мне, например, как правильно кувыркаться. Я-то, по неопытности, думал, что сделать обыкновенный гимнастический кувырок — проще пареной репы. Оказалось совсем не так. Трудно. Как и все, что делается в цирке, где работа всегда до изнеможения. Но я старался. Я очень старался.
Когда стал профессиональным артистом и много ездил по стране, то часто видел себя в мальчишках, кружащих с утра до вечера по цирковому городку. Такое бывает всегда и везде. Ребята те не детдомовские, у них есть заботливые родители, но они день-деньской в цирке, который тянет их как магнитом. В неземном притяжении манежа и кроется волшебство цирка. Я не скажу, что это как любовь с первого взгляда: увидел — и на всю жизнь. Нет, невозможность жить без цирка заполняет тебя постепенно, вытесняя другие увлечения. И сам того не замечая, ты становишься одновременно властелином и рабом манежа.
Цирк привязывает к себе не нитями и канатами, а нервами — живыми и обнаженными.
Месяца через три-четыре после первого знакомства с цирком я свою любовь к нему перенес и в стены детдома. Не мог теперь без самостоятельного циркового дела. Увиденное в том чудном мире распирало меня восторгом и жаждой деятельности. Буквально вулканическая энергия нашла выход в создании с одногодками акробатических картинок.
То были самые элементарные пирамидки, когда высшим классом считалось вскарабкаться на плечи партнера, потихоньку выпрямить ноги, чтобы встать в полный рост и не грохнуться на пол. Я страховал верхнего. Не раз видел, как это делают артисты. Уже тогда понял, что самое ответственное — это страховка. Иначе человек может неудачно упасть и сильно разбиться. А коли я затевал «строительство» пирамид, то за всех участвующих в них и отвечал.
И еще я учил. Понимаю, что звучит смешно, но пытался объяснить и показать ребятам увиденное и опробованное мною на настоящем цирковом манеже.
И Анечке, дочке моей, это же передалось. Иногда вижу, как она пытается выполнить какой-нибудь маленький трючочек, а он не получается. Вокруг нее — дети. Наши, цирковые — ведь они всегда вместе. И все хотят сделать то же самое. У них даже как бы спор выходит: кто скорее и правильнее исполнит. Но что наблюдаю: моя Аня, сама-то толком не научившись, вдруг начинает объяснять. Честное слово, у нее неплохо получается. Как и у меня в ее годы. Я, бывало, еще сам не мог толком что-то освоить, а уже другому начинал подсказывать и показывать. Вот так вместе и учились.
Когда стал постарше, то в процесс циркового самообучения вмешалось самолюбие. Это от характера моего идет. Не люблю проигрывать, не люблю выказывать на людях минутную слабость или начальное свое неумение. Потому, работая над чем-то новым, скрываюсь от чужих глаз и, пока не добиваюсь легкости, стабильности и артистичности, на людской суд — ни-ни. Зато после как приятно: выходишь на манеж и под всеобщий «ах!» демонстрируешь что-нибудь немыслимое, какой-либо супертрюк.
Именно в воздушности сценического воплощения вижу силу и тайну любого искусства. Но работа артиста ни в коем случае не должна натолкнуть зрителя на мысль, каким потом она дается. Иначе на арене — напряг трудовых будней, а не искусство.
Вот жонглирую своими шарами и штангами. Ради чего? Чтобы показать, какой я сильный и ловкий? Конечно же, нет. Мне как бальзам на душу, если людей посетит ощущение, что любому по плечу мое дело, стоит лишь немного потренироваться. Тут я — раз — ставлю на барьер свою гирьку. В ней восемьдесят килограммов. Без обмана. Кто желает,— выходи, пробуй. Пробуют. Тяжело гирька от земли отрывается. Все видят. И публика — вот она, уже моя, она во власти искусства силы, облаченной в цирковой трюк. Я люблю цирк без обмана, раскрывающий способности и возможности человека и в чем-то очень главном похожий на спорт. Но если рекорд в спорте — всплеск, который никогда больше может не повториться, то суперкласс цирковой работы — ежедневное воплощение рекордных, уникальных трюков, от которых дух захватывает...
Глава 8 Но я отвлекся. Детство. Каким оно было? Не помню ничего, что не связано с мыслью о цирке. Может, это однобокость или убогость какая, но не помню, да и не хочу вспоминать. Мое детство — непроходящие мечты о цирке. Когда шапито, закончив летний сезон, уезжало из Вильнюса, для меня наступал траур. Я думал, что цирк должен остановиться где-то совсем рядом, в соседнем городе. Садился в поезд и ехал проверять близлежащие города. Ни от кого не скрывался и не прятался. Милиция быстренько отлавливала меня и возвращала в детдом, где бить меня за самовольные отлучки уже перестали, понимая, что моему правильному воспитанию это все равно не поможет.
Весной в Вильнюс приезжал новый цирк, новые артисты, и опять приходилось завоевывать право считаться у них своим. С каждым годом налаживать контакт становилось легче. Мало того, что знал многих цирковых по именам, я уже кое-что умел.
Репетировал везде, где только мог. Кувыркался, прыгал, падал, занимался эквилибром, жонглировал, пытался придумывать фокусы. Я делал сразу все. Пытался делать. И меня учили сразу всему: кто балансировать, кто на лбу различные там палки и шесты держать. И постоянно напоминали: «Малыш, тебе нужна сила, акробатика и гимнастика. Ты должен быть гибок и растянут. Даже падать надлежит или очень смешно, или очень красиво. Но главное — безопасно для себя. Научись чувствовать каждую мышцу своего тела. Это великое и необходимое для артиста цирка искусство. Цирковым стать трудно. Но ты прояви характер».
Я убегал на пустынный берег реки и там проявлял характер, отрабатывая до черных кругов перед глазами самые простенькие трюки. Потом в манеже показывал их взрослым. Иногда то, что получалось на берегу, в пух и прах рассыпалось на их глазах. Цирковые тогда говорили: «Ничего страшного. Великим артистом стать еще успеешь, а пока иди поработай». Помню, в те минуты я ненавидел себя и боялся расплакаться в присутствии своих учителей. Случись такое, ох как трудно мне было бы вернуться в цирк. Ибо мужчинам запрещено лить слезы. Об этом я никогда не забывал.
Однажды во дворе детдома мы играли в прятки, и я забрался на бревна, сложенные шаткой горкой. Когда начал слезать, то бревна поехали вниз и придавили ноги и грудь. Кричать и звать на помощь я постеснялся. А выбраться сам не смог. Ребята меня, конечно, не нашли. Спохватились серьезно через несколько часов, вместе со взрослыми. К тому времени я все слезы выплакал от боли и от злости на собственное бессилие и голос подал-таки. Когда меня освободили, то попытался смеяться, хотя было очень больно. Вот такой дурацкий характер. Может, много в нем от совершенно ненужного гусарства, я не знаю. А вдруг наоборот, от гусарства нужного? Во всяком случае, особенно отчетливой, яркой, сочной картиной осталось в памяти, как еле-еле шагал, когда меня из-под бревен достали, и пытался улыбнуться — мол, ничего страшного, ну не повезло маленько, с кем не бывает.
По-моему, я учился в пятом классе, когда расформировали детдом в Вильнюсе. Меня забрала бабушка. Сначала, как обычно, радость — худо-бедно, но домой вернулся. А через пару недель радости никакой, ибо есть нечего, да и жить в однокомнатной квартирке, где вместе с тобой еще шестеро, особо негде.
Нет, бабушка никогда сама не отводила меня обратно в детдом, а я ведь, возвращался в ее семью не раз. Нет, это я говорил: «Ну что, наверное, пора». Она плакала, брала мои документы, и мы отправлялись в ближайший детдом в Каунас, где еще не всегда места были, и приходилось ожидать и неделю, и месяц.
В Каунасе, в очередном своем детдоме, я больше всего боялся, что сюда не приедет цирк-шапито. Оказалось, напрасно. Каждый год шапито разбивало на площади свой ярмарочный городок. Но это было летом. В остальные месяцы я готовил себя к цирку — занимался спортом. Многими видами — гимнастикой, борьбой, поднятием тяжестей. И прекрасно знал, для чего мне это нужно.
Сейчас частенько спрашивают, отличался ли я силой в детстве. Нет, не было такого. Хотя мог подтянуться на перекладине, когда на моих ногах повисал кто-нибудь из сверстников. Иногда на спор это проделывал. Если не получалось сегодня, то добивался, чтобы вышло по-моему через месяц или полгода.
Сколько себя помню, всегда добивался, чего хотел. Я упорным был. Или, как говорили в детдоме,— «упертым». Стремился довести до конца любое из начатых дел. Но силачом никогда себя не считал.
В газетах сейчас частенько попадается сенсационное о малолетних пацанах: кто-то запросто по два больших ведра воды таскает, кто-то плуг за собой тянет, кто-то устанавливает «тысячные» рекорды по отжиманию. За мною таких подвигов не числилось. Но я очень любил силу и восхищался сильными людьми. Настоящими богатырями. Добрыми, красивыми, справедливыми.
Во дворе детдома, еще в Вильнюсе, лежал неподъемный камень. И вот однажды я решил им подпереть дверь. Утром мы проснемся, а дверь с той стороны заперта. И не на замок, а огромным валуном. Что такое? Тогда я объясню, что, пока спали, к нам приходил богатырь и немножко пошутил.
О том, каким таким волшебным образом попаду обратно в дом, забаррикадировав дверь этим булыж-ничком, я не думал. Все мои мысли занимал исключительно он — мой бездушный и грозный противник.
Ночью выбрался во двор. До силы и мощи подъемного крана мне было еще далеко, поэтому чуть раньше прикинул инженерную разработку поединка, для чего запасся досками, чтобы использовать их как рычаги. Часа два бился над каменным исполином с энтузиазмом и настойчивостью муравья. До сих пор не понимаю, как не переполошил весь детдом: доски ломались с громким треском, похожим на пистолетный выстрел, а в ночи этот звук разносился орудийным залпом. Но все продолжали спать. Я же бился о валун, как рыба об лед. И — о, чудо! — мне удалось его чуточку сдвинуть с места. Самую капельку, всего на несколько сантиметров, но каменная громада подчинилась.
На большее меня не хватило. Помню, чудовищно устав, из последних сил добрался до кровати. Удивить ребят «неведомым богатырем» не получилось. Однако зарождающаяся где-то в недрах моей души тяга к обретению силы этим поражением раздавлена не была. Наоборот, богатырские забавы начали являться ко мне во снах. Вот стволом дерева, будто гигантской палицей, крушу вражескую конницу, вот бьюсь сразу с сотней врагов, вот...
Я очень любил бороться. И не просто один на один, а когда меня пытались намертво прижать к земле двое или трое. Меня ломают, катают по-страшному, а я не сдаюсь, ищу момент сграбастать их в одну кучу, чтобы не вырвались. Это были не злые, хотя и жесткие, особенно когда не на шутку заводились, традиционные детдомовские смотрины ловкости, выносливости и силы. Что скрывать, мы завидовали рельефной мускулатуре настоящих борцов и вырезали из довоенных, непонятно откуда доставаемых книг и журналов их фотографии. Мы мечтали быть такими же, как они,— сильными, красивыми и удачливыми. Мы мечтали найти клад или заработать много-много денег, чтобы купить себе всего, чего захочется. И никто из моих друзей, пусть и в мечтах разбогатевших, не становился куркулем: мол, все — мое, и только мне. Впрочем, подонки, чья сила проявлялась в издевательствах над слабыми и беззащитными, были и среди нас.
Вот с кем мы бились по-настоящему. И никогда их не прощали.
Детдом в мою бытность, скажу вам, не то что не отрицал в маленьком человечке человеческое, а подчас подчеркивал. Есть нам хотелось постоянно, и по осени мы отправлялись на садово-огородный промысел. Где картошки накопаем, где нарвем огурцов, помидоров, яблок. Ну что поделаешь, воровали у честных граждан дары природы. Граждане на это были на нас в боль шой обиде и, если ловили на месте преступления, расправлялись круто. ,
Но что такое синяки и шишки, разбитые носы и отбитые ягодицы против фантастически вкусной, испеченной на углях картошки? Мизерная плата за царский пир на берегу реки. А самым-самым в тех наших продовольственных акциях, как сужу с нынешней своей взрослости, было вот .что: мы никогда подчистую не съедали добытые богатства, хотя бы половину приносили маленьким детдомовцам. Так было, сколько себя помню: старшие всегда заботились о младших.
Кстати, среди цирковых детей похожая картина, что меня как отца очень радует. Есть вещи, которые не объяснить на пальцах. Мы с женой могли бы миллион раз напоминать дочке, как важно быть доброй, заботливой, честной и уметь дружить. Но что вышло бы на деле, я не знаю. Ибо многое, если не все, зависит от «среды обитания». А в плане воспитания в человеке доброты — цирк далеко не последнее место на Земле.
Иногда говорю о себе, что я родом из цирка. Хотя предки мои не имели к цирку никакого отношения.
Вот Люда — она из цирковой семьи, отец ее известный иллюзионист. Анечка наша — тоже из цирковой. Когда меня поправляют — не ошибаетесь ли, товарищ Дикуль, насчет своего циркового родства? — вслух рассуждаю: в детдоме я существовал, а по-настоящему жил, лишь убегая в цирк. Значит, я родом из цирка.
Однажды произошло невероятное. Дирекция очередного каунасского шапито осенью, перед отъездом, объявила конкурс для желающих стать артистами цирка. Узнав об этом, я перестал спать по ночам. Готовился к просмотру.
В то время как раз штудировал книжицу «Фокусы на клубной сцене». Решил, что фокусы меня и спасут. Склеил всевозможные коробочк
|
